Активистка Дарья Серенко из России подверглась травле после поста против ксенофобии, который опубликовала в своих соцсетях. От участников движения «Мужское государство» ей поступало множество угроз. Сейчас Дарья выпускает свою книгу «Девочки и институции», но этот текст о другом: Дарья написала пост о страхе эмиграции. Понимая, как много беларусов уже столкнулись с этим чувством или переживают что-то подобное прямо сейчас, мы решили процитировать колонку активистки. 

«Сегодня вечером я как обычно говорила по-русски. Мы сидели в маленькой комнате и пили водку. Подруга сказала: «Нам пора уезжать из страны». Муж сказал: «Надо успеть всё вылечить по ОМС перед отъездом».

У меня болит зуб, и мне не хочется идти к стоматологу. У меня болит левый яичник, и мне не хочется идти к гинекологу. Я боюсь.

Я так долго откладывала поход к врачу, что теперь это не просто поход, а телесно-ориентированное прощание с родиной, ё**ной родиной, чье необозримое тело пугает меня, когда я остаюсь с ним один на один.

Нам пора уезжать из страны. Я никогда не воспринимала эту фразу всерьез, но я слышу её десять лет ежедневно от разных людей, и всегда улыбаюсь — «это не обо мне». Я из Омска, я выросла с фразой «не пытайтесь покинуть Омск», но всё же покинула.

Если вовремя не вылечить зуб, начнёт умирать его корень. А если и со мной то же самое? В один день я проснусь и не вспомню, как сказать вот это по-русски. Я могу остаться в России, проснуться и не вспомнить, как это называется по-русски, ну вот это чувство, когда заходишь в лифт своего дома, а в лифте написано «1488», или вот это чувство, когда подруга пишет тебе, что за ней следят, как же это назвать по-русски, на языке своей родины?

Надо успеть всё вылечить. Лечь спать с полным ртом земли. Положить на живот тёплую степную лисицу. Я всегда чувствовала себя бездомной и бессемейной, но когда ты сказала «нам пора уезжать из страны», у меня забилось сердце сразу в нескольких разных точках, их можно соединить невидимой линией и получить маршрут, но я не буду этого делать.

Я боюсь стать мигранткой. Я вижу, что значит стать мигранткой. Я потеряю всё, хотя у меня и нет ничего. Никто не поймет, как на самом деле я говорю, какие сложные прекрасные мысли в моей голове. На чужом языке я так никогда не смогу. Я стану невидимой со своим вылеченным зубом, здоровым яичником и раздутым эго. Серьезно, тебя пугает ВОТ ЭТО?

Иногда я ощущаю себя такой просторной, такой вневременной. Меня не пугают ни тюрьма, ни обыски, ни насилие. А потом я резко сжимаюсь в одну ноющую тяжёлую точку, такую же точку я чувствую где-то глубоко под зубом и где-то глубоко в животе. Я превращаюсь в пульсирующую червоточину — и меня нет вне моей родины. Вот как я себя чувствую.

Недавно я выучила несколько имён репрессированных и политзаключенных на случай, если удалят все списки. Если каждый выучит по чуть-чуть, то у них не получится ликвидировать нашу память. Жаль, что это так не работает.

Президенту пишут речи про половцев и печенегов. Спичрайтеры и референты не уходят в субботу на выходные, в субботу работы больше всего. Их тексты — это просто работа. 

«Как хорошо, что мы не успели взять ипотеку», — говорю. «Первое время будем жить втроём — так дешевле и легче», — говорю. «Идиотка», — говорю. «Нам пора уезжать из страны», — говорю. «Я не уеду», — говорю. «Буду вечно писать этот текст, чтобы не уезжать, не пойду к врачу, сгною себя заживо в родной земле», — говорю. «А на**я», — говорю. «Устроила тут трагедию», — говорю. «Дом находится там, где ты жива», — говорю.  «Я патриотка. Мне страшно», — говорю.

Почему политики боятся сказать, что им страшно? Почему такие тексты как этот считаются стыдными и пораженческими? Почему чувство утраты не считается эмансипаторным? В один день я проснусь и не вспомню, как сказать вот это по-русски. И в этом не будет ничего страшного».