Я предлагаю подать меня с перцем и, желательно, с золотой каемочкой, господа. Это чтобы вам меня захотелось если не попробовать, то хотя бы брезгливо поковырять вилочкой: что там у нас заявлено в рецепте, что мы читаем? Лу вкуснее, Кафка вкуснее, Аллен ...и вишенкой увенчать: нарядный и красивый. Даже благородная синюшная плесень на сыре кажется самым желанным деликатесом, если этот сыр – Ахматова.

Словом, чтобы нравится едоку, нужно быть острым и доселе не изведанным блюдом: писать так, чтобы никому и ничего не было понятно, самое главное приправить оборотами и украсить умными словами; смачно ругаться матом в конце каждой строфы. И, надо сказать, у нас таких авторов мало, у нас в меню их как аморфных устриц...

Поэтому подайте меня с перцем, вот вам мой концепт.

Сказка

Ну, смотри, мой друг, она приходит и рассказывает новую сказку,
пшено сыпет по полу, под лопатки стелет солому, но ничего не стелет на пол,
чтобы не больно было падать, когда снятся кошмары
и пустые колодцы.
Сказки на ночь. Заполночь.
В избушке пахнет липой, пирогами и водкой. Дети кто-то умыт, а кто-то просит мать
залатать
вот эту дырку за ребрами:
ну, видишь, мама, там красная каша, такое нежное месиво, тёплое с запахом
хлора и гордого
леса, который лижет лапы горам. Она говорит, что добрые молодцы - бывшие
дураки: только окунись в три реки. В студеную. Во взбешенную. В горную.
Во все хилые ручейки окуни свои дрянные молодые пятки,
постирай в них свои носки,
набери воды про запас, чтобы каждый раз, когда кто-то сожжет твою
лягушачью кожу, кинет в печку твои лебединые крылья, подаст в кругу
драгоценной каемочки твою золотую рыбку,
ты сделал глоток и вот - ты Премудрая, Прекрасная, ты удалец, и вроде как даже то,
что сквозь пыль веков,
сквозь кости пра-пра, сквозь их зловонную, с желтизной
улыбку твоя глупость светит, как в час ночи
горячее бра,
даже это тебе не сочтут за ошибку. Мол, молодо-зелено, в голове дыра.
А она, смотри, мой друг, приходит, чтобы рассказать новую сказку, как всегда юна.
И крутит на палец кудряшки смоляных волос Машеньки, Любочки, Нади -
неважно. И так хорош ее голос, как шершавый заморский ворс
персидского ковра. И как же сама она хороша! Тычет робко взглядом в твой
в клочья разодранный подол, пшено душистое сыпет по полу,
под лопатки заботливо стелет солому, но ничего не стелет на пол,
чтобы было не больно падать, когда во сне со щек вдруг уходит румянец
и ты валишься, с каждой половицей лично знакомясь лбом:
доброй ночи, дитя мое,
так темно кругом.

Гетто

Спи.
Смотри из окна поезда на огни гетто. Ты на земле ли, в кулаке ли сжата,
смотри, как дрожит в граненом стакане пленка льда на чае, слушай
как стекло ударяется о подстаканник. Пусть тебе сниться, что ты на войне и грязные дети
бегут за тобой по улице, босыми пятками по первым весенним, и смеются. Из патифонов тянет
старое хриплым. Занавески нестираны, но дыры
на них залатаны
каждая
разным куском ткани. Тебе сварят инжир в молоке и усадят на табурет перед скатертью
желтой от крахмала. Праздничной. Я так люблю твои натянутые жилы, когда ты улыбаешься,
твои посеревшие от табака зубы и загорелую, смешанную с грязью кожу. Твои волосы пахнут паленой бумагой
и смолой. А была белой. И даже, может, пахла чем-то миндаль или дыня.
Спи. Я прижмусь к стене потуже. И напрягу спину.
Здравствуй, макет нашего гетто. Мы видели маки и море, дышали: соль и пионы, мы убивали зиму.
Пока вы читали про лето.

Слово горит

Записки на немецком,
деревянные паровозики, строй
оловянных солдат. Сквозь тюль свет поднимает пыль.
На моем детском
языке жжется слово. На самом кончике
спекшимся оловом гремит. Как будто совы дружно
ухают за губами, как будто чернильный лес
шумит. На моем языке топчется слово. Мечется.
Колет глотку как спирт.

Видишь, милая детка, в твоей комнате осыпаются
стены, крошатся окна: бегут ветками
трещин, потолок горит. Слово хватает тебя
за бронхи, карабкается прямо к губам, а рот
не помнит его. Рот молчит.
В шкатулке маминой
спит на булавке камея. И я бы хотела уметь говорить
о ней
так сладко, как утром скребется в
двери тень, я бы сказала о ней так громко, как
в аду кричат, как при пожаре. Я бы сказала
о ней четко и ровно, как в январе уходит день, но у меня в руке
кукла, волосы - в бант, манная каша на воротничке.
Я бы сказала, но не умею+

Зарубки на стенах,
деревянный паровозик, строй
поредевший солдат. Сквозь пробоину в окне свет поднимает пепел.
На моём детском
языке жжётся слово. На самом кончике
спекшимся оловом гремит. Как будто летучие мыши испуганно
мечутся за губами, как будто едкая кислота
шипит. На моём языке топчется слово. Мечется.
Колет глотку как спирт+