Антон Лядов: Сколько человек было расстреляно за все время вашей службы,?

Олег Алкаев: Пока я был руководителем, около 150 человек. 

А. Л.: Есть какие-то родственники кого-то из заключенных, кто вам запомнился больше всего?

О. А.: Да, одна женщина была – мать одного приговоренного к расстрелу. Его расстреляли за убийство милиционера. Убивали этого милиционера четверо. Сначала его просто били, потом облили бензином и подожгли, потом душили чем-то, гитарной струной что ли. Потом ножами резали, когда посчитали, что дело сделано, один из них поехал и утопил его в озере. Это были Браславские озера. Экспертиза показала, что умер он именно от утопления. И вот этому расстрел дали.

А. Л.: Только ему?

О. А.: Только ему. Остальным дали по двадцать лет. Тогда пожизненного еще не было.

А. Л.: То есть милиционер был жив после этого?

О. А.: Да, он жив был. Умер от утопления. За это и получил [преступник] смертный приговор. А мать ходила, требовала не оправдания, а чтобы остальным тоже расстрел дали.

Она и ко мне приходила, мол, добейтесь. Говорю ей, что вон – напротив суд, идите пишите. Говорит, что писала. Ну понятно, что никто рассматривать это не будет. Но во всей этой истории было продолжение. Прошел год, и однажды я ехал утром на службу – соседка выбегает и просит довезти. Она не знала, где я работаю, я особо это не афишировал нигде. За мной приезжала машина с гражданскими номерами, и уезжал я в гражданской одежде. Мало, кто знал. Говорю ей, мол, садись. Едем, а она рассказывает мне, как ездила вчера к знакомой, она по сыну годовщину отмечала. Называет фамилию, и я вспоминаю, что это его год назад расстреляли и что эта та самая женщина, которая просила за утопленного милиционера. Спрашиваю, как отмечали. Соседка говорит, что ездили на кладбище, там посидели. Спрашиваю, какое кладбище. Оказывается, мать растрелянного сама поставила оградку и памятник, как будто он там захоронен. Ходила, цветы носила, все как положено. Говорила всем, что он умер, трагически погиб. Я ничего не сказал. Приехал на работу в напряге, вызываю своих помощников. Приказываю проверить место захоронения. Приехали, докладывают, что все хорошо – без всяких нарушений. Потом послал их на это кладбище, там все разузнал. Оказывается, что там никто захоронен не был, она просто таким образом обозначила место. Но мы не стали ничего делать. Пусть все так и будет.

А. Л.: Вам лично было кого-нибудь жалко из всех 150 человек?

О. А.: Ну, молодых. Вот одного было жалко. Ему было 20 лет, и он не был закоренелым преступником. Попал под влияние другого бандита. Они зарезали ребенка и его бабушку. Хотели просто деньги забрать, они соседи по даче. А получилось так, что пришлось бабушку убить, а потом и пацана. Пацан должен был один дома находиться. Они пошли напугать его – маски надели. Пацан перед этим похвастался, что родители машину продали. Они и пошли забрать деньги и его напугать. А тут бабушка двери открывает. Первый убил бабушку, а потом вместе уже и пацана. Виноват первый был, так как организатором был. Он получил десять лет, ему восемнадцать еще не исполнилось. Он и физически был крепче, и по характеру хулиган. А второй пошел за ним. Но второму уже было восемнадцать на момент преступления, он и получил расстрел. Хотя я бы их поменял местами.

А. Л.: Он плакал перед расстрелом?

О. А.: Ну там плачут многие. На это никто внимания не обращает. Они же уже практически безумные. Их организм очищается эмоционально. Человек может плакать, может другие вещи творить. Но это уже на процесс не влияет, и никто на это не смотрит.

А. Л.: За все время вашей службы, за 150 человек, у вас было такое, что слеза потекла или просто внутри вы что-то почувствовали?

О. А.: Нет, не было. Все были люди виновные. Этого было жалко, потому что он был не главным. Но он же тоже ножом махал и убивал.

А. Л.: Вы сказали, что перед расстрелом люди могли плакать, а могли делать что-то еще…

О. А.: Ну я же не буду говорить, что под себя ходили от страха. И это не зависит, какой у него титул, какого он телосложения, какой у него вес. Это психология. Кто-то молился, кто-то пытался креститься. Все у них на автомате. Последнее слово ему зачитал, мол, в помиловании отказано, у него остается жизни 30 секунд. За это время он даже переварить информацию не успевает, какие эмоции. Через полминуты его жизнь заканчивается.

А. Л.: Вы помните день, когда вам впервые поступило указание исполнить смертный приговор?

О. А.: Да, я помню. Указание – нет такого понятия. Поступают документы из Верховного суда. Была зима, было холодно. По просьбе одного высокопоставленного чиновника из МВД приговор нужно было исполнить до Нового года – чтобы не дожил. Но перед Новым годом не хотелось с этим возиться. Мне поступила просьба буквально 25 числа. Я вообще имел право исполнить приговор в течение 30 дней. Мог в первый же день, мог и в последний. Перед праздниками, конечно, не хотелось возиться со всем этим. Но тут личная просьба министра, министру же не откажешь. И вот, 30 числа мне пришлось исполнять приговор и попутно еще пятерых расстрелять. Чтобы потом не возиться. 

А. Л.: А в чем была такая спешка?

О. А.: Ну спешка… Потому что этот человек, сотрудник МВД, уважаемый человек. У него приговоренный – сосед по подъезду. Он убил внука его, дочку его. Он был другом семьи. Пользовался его машиной, в квартиру мог зайти. От жадности убил всех. Вещи украл. Пошел в комиссионку, сдал краденый магнитофон на свою фамилию. Попался на этом самом магнитофоне.  Вот так этот человек в шоке и жил. Я знал этого полковника. Ради него можно было и Новый год пропустить. Того негодяя выводили из машины последним. Он видел, как перед ним пятерых казнили, и настрадался больше. Это дополнительная мера наказания была.

А. Л.: Люди, которые сидят в камере и ждут приговора, не знают, когда в отношении их приговор исполнят?

О. А.: Они не знают, но чувствуют. Где-то за десять дней их собирают в одной камере. Они уже тогда понимают, зачем их собрали, и ждут исполнения приговора. Но они не знают, когда. Никто не знает, когда. Даже мои коллеги не знают дату приговора. Объявляешь за два часа. 

А. Л.: Их прямо в СИЗО расстреливали?

О. А.: Их расстреливали в лесу, привозили на специальном автомобиле со специальной охраной. Ну сажали на ноги, ноги вширь. 

А. Л.: Ноги расставлены – и так сидели?

О. А.: Да-да.

А. Л.: Это делалось, чтобы человек не мог резко вскочить?

О. А.: Да, чтобы исключить возможность какого-то «шевеления». Все там продумано,не первый год люди там работали.

А. Л.: И это под покровом ночи делалось?

О. А.: Под покровом ночи.

А. Л.: Конспирация маршрута делалась?

О. А.: Машина ничем не обозначена, ничем не узнаваема. 

А. Л.: Они не выглядели, как милицейские или военные машины?

О. А.: Ничего там не было. Обычная машина. Номера была возможность менять. Для сотрудников милиции они были недоступны. Если кто-то бдительный, вдруг что-то не понравится ему, показали ему через стекло [удостоверение] – и все. В целях конспирации в лес въезжали без света абсолютно.

А. Л.: Фары выключали?

О. А.: Вообще полностью. Дорогу все знали. Когда уже углублялись в лес, включали свет. Сам момент съезда в лес никто не мог видеть. Очень опытная бригада была.

А. Л.: Я слышал, что в случае нападения на кортеж тоже были определенные указания? 

О. А.: Были. Никто не должен живым выйти. Это в случае явного нападения – все должны там и остаться, в машине. 

А. Л.: То есть, сотрудники расстрельной команды должны расстрелять прямо в машине приговоренных?

О. А.: Да, прежде, чем покинуть лес. Там все было очень жестко. Ни разу случаев нападения не было, но все были готовы в случае нападения это исполнить. Была информация, что нападение планировалось. Во время транспортировки обычно родственники до последнего стараются что-то изменить в защиту своих близких.

А. Л.: Вы приехали в лес. Как дальше все происходило?

О. А.: Просто спрашивали: «Начнем?» – и начинали. Машина открывается, первого выводят, подводят к яме, ставят на колени – и все, пуля в затылок. Сбрасывают.

А. Л.: А в этот момент читают ему документы?

О. А.: Нет, к этому времени он уже со всем ознакомился.

А. Л.: То есть, он уже знает, куда идет?

О. А.: Да, он уже знает, куда идет.

А. Л.: А на колени зачем ставить?

О. А.: Ну, стрелять удобнее. Это же не война. Здесь уже надо подумать об исполнителе. Он что, подпрыгивать будет? Бывают же такие верзилы. Это в кино показывают, как с пяти метров стреляют. С пяти метров в голову попасть тяжело. 

А. Л.: Стреляет один человек?

О. А.: Один. 

А. Л.: Есть популярная теория, что якобы стоит во время расстрела несколько человек, у некоторых из них холостые пули, чтобы не мучила совесть.

О. А.: Да нет. Никого там совесть не мучает. Все знают, что они делают. Были запасные стрелки, но стрелял один.

А. Л.: Один раз?

О. А.: Не один раз. Иногда, было и по четыре раза. Ну не получается с первой пули. Человек без сознания, но живет еще. Врач подходит, говорит, что жив еще. Тут два варианта: подождать, пока умрет (а это долго), или повторить. Решение я принимал – командовал, чтобы повторили. С одного выстрела человек часто умирал, но не всегда. 

А. Л.: Было определенное место, куда он должен был попасть?

О. А.: В мозжечок, врач так говорил. Но где он у каждого находится… Не будешь же каждому циркулем отмерять, где он. Тогда там органы дыхания и прочие парализуются. А так, голова не работает, а сердце работает. Чтобы все это отключить, нужно попасть очень метко.

А. Л.: Когда вы наблюдали, что у вас внутри происходило?

О. А.: Да ничего. Я наблюдал, и меня поразил фонтан крови большой. Я не ожидал, что у человека в голове столько крови может быть. Вот у первого фонтан был очень огромный.

А. Л.: Глаза видели чьи-нибудь?

О. А.: Это ночью. Какие там глаза могут быть. Там фонариком затылок осветили, а второй пулю пустил. Процесс быстро происходит. Шесть человек за 34 минуты.

А. Л.: Дальше что происходит, после выстрела?

О. А.: Сбрасывали в яму.

А. Л.: Рукой?

О. А.: Нет-нет, пока еще живой был заключенный, надевали веревку на шею. Они сами не знали, для чего и почему. Не сопротивлялись, да и сопротивляться не могли, руки у них связаны за спиной. Я сам не понимал, для чего веревка, а потом понял – удобнее в яму сбрасывать. Потянули за веревку с другой стороны могилы и сбросили в яму. Вот и весь секрет. Никакого процесса удушения. Иначе нужно подходить двоим, брать подмышки – в крови замараешься и прочее.

А. Л.: Максимально бесчеловечный процесс.

О. А.: Ну, в принципе варварский. Мне это пришлось потом поменять.

А. Л.: Выводят по одному из машины, остальные сидят. Естественно, они слышат выстрелы?

О. А.: Конечно, они слышат. Пусть слабо, но выстрелы все равно слышны. 

А. Л.: Пистолет с глушителем?

О. А.: С глушителем, но он все равно слышен. В лесу ведь тишина.

А. Л.: Они как-то реагировали в машине?

О. А.: Да уже никак. Своими же ногами идут, становятся, молчат. Это уже безумный человек. Какие-то у него уже свои фантазии, никто не кричит: «Служу царю и Отечеству».

А. Л.: Момент, когда им зачитывают документ о том, что ему отказано в помиловании. Вы присутствовали там?

О. А.: Конечно.

А. Л.: Как меняется его поведение?

О. А.: Никак. Бывает, физиологически происходят процессы, что он под себя ходит. Это бывает. Организм воспринимает стресс таким образом.

А. Л.: А слезы?

О. А.: Да какие там уже слезы. Видел один раз, там один плакал. Я бы и внимания не обратил. Охранник стоял и тоже плакал. Я говорю: «В чем дело?». Ответил, что все нормально. Но я его убрал на всякий случай.

А. Л.: В тот первый вечер вы помните состояние, как вы вернулись? И как спали первую ночь?

О. А.: Я вообще не спал. Только закрывал глаза, как видел фонтан крови. Для меня это были новые ощущения, необычные. 

А. Л.: Как кошмар появлялся?

О. А.: Ну да, поэтому я не спал двое или трое суток. Не помню. Потом спрашиваю своих бойцов, что делать. Они говорят, что ничего не сделаешь, надо махануть пару стаканов. Так и действительно, потом помогло. Я и забыл.

А. Л.: Это правда, что смертники сидят отдельно от всех остальных заключенных?

О. А.: Конечно, у них отдельный коридор, куда доступа нет. Это для того, чтобы исключить возможность побега. Там очень сложная система охраны – не хочу ее говорить, она действует до сих пор. Один человек не откроет дверь, даже если я приду и буду требовать. Есть специальная процедура. У них отдельный коридор, отдельный пост – никто доступа туда не имеет.

А. Л.: Режим у них такой же?

О. А.: Нет. На прогулку их не выводят вообще. Режим у них очень жесткий. Передачу от родственников я им уже разрешил, а до этого нельзя было. Только книги из библиотеки давали. Разрешалось в ларьке учреждения покупать что-нибудь – сигареты в основном. Продукты питания они не брали, денег у них обычно не было. 

А. Л.: А по сколько человек в камере сидело?

О. А.: В основном по двое. Но когда народу много было, а камер было вроде как 17, то по трое сидели. 

А. Л.: Как они ведут себя, когда они уже находятся в коридоре смертников? Чикатило, например, начал резко заниматься физкультурой после вынесения приговора. Как они себя вели?

О. А.: Они вели себя очень тихо. Там стоит мертвая тишина. Они не должны проворонить момент, когда в глазок заглядывают. Они среагированы были на все движения и шорохи очень хорошо. Мышка так не чувствует, как они чувствуют. 

А. Л.: Приговоренные к смертной казни, дожидаясь приговора, пытались покончить с собой? Бывали случаи?

О. А.: Бывали. В мою бытность двое покончили с собой. В одной камере на одной веревке. Один повесился, другой его снял. Положил на кровать. Потом был обход контролера. Он положил сокамерника и сам лег,  будто спят. А контролеры каждые семь минут обходят. За это время и сам повесился. Контролер заметил, поднял тревогу, но спасти не успели. Бытуют сплетни, что их удавили. Не правда, эти люди сами покончили с собой. Даже эксперимент проводили, удалось ли спасти за это время. – Нет.

А. Л.: Каждые семь минут в глазок смотрят контролеры? 

О. А.: Да. Повесился один, второй его снял. Подождал, пока в глазок посмотрит. Вот семь минут у него было. У контролера и ключей нет, пока он бьет тревогу и собираются охранники, проходит десять минут – уже не спасешь.

А. Л.: Побеги бывали?

О. А.: Бывали. Применяли оружие, ранили, убивали.

А. Л.: Кого?

О. А.: Пытавшихся бежать. В мою бытность убежать не удалось никому. Ранили. Была попытка.

А. Л.: Смертник?

О. А.: Нет, обычные. С прогулки выскочили, бандюшки. На крышу выскочили, контроллер с вышки увидел, применил оружие. Одного ранил, а остальные сдались. 

А. Л.: Вы рассказывали, что у смертников есть несколько стадий борьбы за свою жизнь. Можете рассказать о них?

О. А.: Начиная со смертного приговора, они уже меняют ориентиры. Вчера для него было ценно, например, послать воздушный поцелуй из зала суда любимой женщине, а на второй день, когда читают приговор, ему на психику это давит.

Они же слово «расстрел» зачеркивают, убирают. Вот берешь приговор, а в нем везде это слово зачеркнуто. 

А. Л.: То есть, берут карандаш и зачеркивают?

О. А.: Да, именно так. Я думал, один так сделал. Нет, 90 процентов. Они не могут его читать. Для них даже видеть это слово – огромный стресс. Начинается борьба за жизнь, она переходит в другую фазу. Они начинают просить матерей, требовать от них, мол «ты что, хочешь, чтобы меня на органы разобрали? Закопали, как собаку?» Они начинают использовать священников. Разрешили доступ священников, исповедь. Тайну исповеди мы не могли соблюдать, все-таки режим. Присутствовала охрана, они слышали, что те не каялись, хотя исповедь – это раскаяние. Наоборот, говорили, что они не виновны. Просили написать помилование за них. Любые способы использовали. Бывало, что братья родные сидели. И кричали друг другу: «Возьми вину на себя». Такое, конечно, пресекалось. Хотя за время следствия наоборот тянули одеяло на себя и героев играли. Судья вынес обоим смертный приговор. Обоих расстреляли.

А. Л.: А виноваты были оба?

О. А.: Они оба. Они забили до смерти одного или двух таксистов монтировками и прочим. Кто больше, кто меньше был – как угадаешь? Оба мертвые были, у них выручку забрали, верхние куртки. Один, помню, еще приговор не получил, а сидел в обычной камере, понимал, что получит расстрел. Там сидели отдельно заключенные ВИЧ-инфицированные, вот он у них просил крови. Пришлите крови. Не знаю, как – на ватке или еще как. Их перехватили, он хотел эту кровь как-то втереть – если спидом зараженный, его вроде не расстреляют. 

А. Л.: А их не расстреливают?

О. А.: Да почему нет? Расстреливают. Один себе глаза выколол – тоже считал, что слепого не расстреляют. Да, сам себе выколол оба глаза. Защищаются – кто как горазд. Потому за ними особый надзор.

А. Л.: Кто-то из родственников пытался вам деньги предлагать, чтобы как-то повлиять на приговор или еще на что-то?

О. А.: На приговор я не мог повлиять. Мне ничего не предлагали – иногда просили сказать, где кто захоронен – хотя бы так. Это основная просьба была, хотя у нас один ответ был: «Убыл по приговору».

А. Л.: Родственникам тела никогда не выдавались?

О. А.: Нет. Ну так в законе написано. Место захоронения не указывается и не обозначается, тела не выдаются. Закон принимает Верховный суд любой страны. 

А. Л.: И где эти полянки, куда вы по ночам выезжали, никто никогда не узнает?

О. А.: Никто и никогда. Ну, их же никто в известность не ставит. Они обычно приходят на свидания раз в месяц – раньше были свидания, а тут пришли, и его нет. «А куда?» – «Убыл по приговору». Куда убыл? Они сами придумали такую версию, что куда-то на урановые рудники на секретные предприятия какие-то. Мы не опровергали, наоборот старались поддерживать эту версию, чтобы им легче было. Потом, когда рассекретили меня и прочих, все вдруг поняли, что их расстреливали. Это и для родственников дополнительный стресс, и ко мне много претензий было: «Покажите, кто где захоронен, хоть назовите регион». Я говорил, что это к российским властям обращаться надо. Мы только на вокзал отвезли и попрощались. 

А. Л.: А были те, кто знал, что это вранье, и все равно верили?

О. А.: Да были, конечно. Обычно женщины. Помню, семья была из России – там жена и муж-офицер. Когда я сказал, что [их родственник] «убыл по приговору», муж ответил, что не верит – мол, знает даже, на каком кладбище похоронили, но для жены пусть будет так.

А. Л.: Были моменты перед самим расстрелом, когда люди просили выпить или закурить?

О. А.: Нет, выпить никто не просил. Для них это уже неважно, и сами они не просили. Был такой случай, не со мной, когда один коллега попросил руководителя дать перед смертью сигарету выкурить. Он разрешил, и тот уже стоя на краю почти перед могилой, держал сигарету в зубах. Но он не курил – понимал, что будет жить, пока горит огонек. Там оставалось две-три затяжки, и вдруг исполнитель стреляет – сигарета выскочила, лежала и дымилась.

И руководитель говорит: «Ну что ты, зачем так поступил?» – «Вы же сказали, чтобы он легко умер, вот я и сделал так. Он думал, ему еще долго жить – еще три затяжки было. Для него-то это целая жизнь, вот я ее и облегчил».

А. Л.: Расстрельная команда – это сколько человек?

О. А.: Тринадцать. Там обычные сотрудники: днем он может быть режимником, оперативником, бухгалтером – кем угодно. Ну, образно говоря. В учреждении никто не знал, кто персонально работает. Не дай бог он кому-то брякнет: жене, соседу или коллеге – всё, не будет его там, вся его жизнь испортится. Поэтому никто не говорил, никто не знал, что я этим занимаюсь. Все, кто имел даже косвенное участие, были под жестким контролем. 

А. Л.: То есть они должны были отлучаться на расстрел под видом того, что у них рабочие дела?

О. А.: Да, зашифровка, небольшое легендирование. Зуб заболел – пошел к врачу, например. Я был начальник и мог любому придумать легенду – вопросы конспирации входили в мои самые главные обязанности. Семьи тоже не знали, у меня жена узнала из газеты. 

А. Л.: Что она сказала, когда прочла статью?

О. А.: Да ничего она не сказала, я в тот день уехал в Москву, и больше меня там никто не видел.

А. Л.: Я правильно понимаю, что участники расстрелов получали за это дополнительную зарплату?

О. А.: Да.

А. Л.: Она была больше, чем основная? Сколько вообще там платят?

О. А.: Нет, не больше. Ну до дефолта зарплата начальника была 250 долларов. Мне не платили так, чтобы…

А. Л.: Это начальник. А надзиратель?

О. А.: 150 примерно. А потом стало меньше и меньше. Цифру вознаграждений я не могу называть, дабы она не «загуляла» нигде, но она небольшая была. Во-первых,  выплачивал ее я лично из секретной статьи, она не подлежала никакому обложению налогами. Это было вознаграждение за разовую работу. Мы это называли за «выезд». Она небольшая – примерно треть от зарплаты.

А. Л.: Долларов 50?

О. А.: Ну, примерно.

А. Л.: И в два месяца один расстрел, вы говорили?

О. А.: Ну, да. Для людей это были деньги, большие деньги даже. 340 долларов, получается.

А. Л.: И все одинаково получали: неважно, ты врач или ты стреляешь?

О. А.: Нет, не все одинаково получали. Немножко больше получал исполнитель – тот, кто на курок нажимал. Но это было процентов на пять больше. Это не считалось главной работой, кстати, – быть исполнителем. Главными были люди, которые оборудовали места захоронения, занимались конспирацией. У них ответственность другая, а тут подошел, на курок нажал…

А. Л.: Из какого оружия расстреливали?

О. А.: Это обычный пистолет штатный 6ПБ-9 с глушителем. 

А. Л.: Вы сами хоть раз нажимали на курок?

О. А.: Нет, нет, это ни к чему. Хотя мне бы никто не запретил, потому что там я единственный начальник. Если бы у меня было такое желание, никто бы не смог слова против сказать. Но зачем? Быть любителем-убийцей – это не мой профиль.

А. Л.: Ваша задача была отдать команду. Она звучала определенным образом?

О. А.: Да нет, никаких уставных слов нет. Я мог сказать: «Работайте, ребята», – мог рукой махнуть, пальцами щёлкнуть – все знали, что делать. Потом, когда мы работали в помещении уже, там команда была простая: «На этап» – это чтобы у человека была такая иллюзия, что его куда-то повезут. На самом деле, через 30 секунд его расстреливали. 

А. Л.: А те, кому нравилось работать…

О. А.: Были такие двое, какие-то элементы жестокости допускали. 

А. Л.: Что вы имеете ввиду?

О. А.: Избыточную грубость по отношению к казненным. Они уже, как говорится, люди упакованы, связаны… А он где-то коленом даст, где-то пнет лишний раз. Не было такого, чтобы их кто-то избивал. Но я спрашивал: «Зачем ты это делаешь?» – «Он тоже больно делал» – «Ему и так сейчас больно будет, что ты творишь». Но вижу, не доходит – убрал этих двоих. Для меня это было ненормально. Этого человека и так через 10 минут уже не будет.

А. Л.: Вы когда-нибудь хотели отказаться от участия в расстрелах?

О. А.: Я мог отказаться после первого случая. Вот он меня эмоционально немножко подорвал. Я другими глазами взглянул на эти вещи и потом принял меры,  чтобы исправить эту позицию излишней жестокости. В то время было такое желание. Но практически всегда должность начальника совмещается с должностью [того, кто командует казнить]. Там у тебя полная власть, а кого-то со стороны нелепо назначать – это расшифровка мероприятия. И мне так сказали: «Или две должности сразу, или ни одной». Ну и всё, я смирился. 

А. Л.: Что самое варварское вы видели или слышали, что происходило в СИЗО до вас?

О. А.: До 1985 года не было розеток в камерах. Это сегодня заходят – чайник включили, и пожалуйста. А тогда люди белье жгли, чтобы чай сварить. Тем не менее, это были режимные требования, их не начальник тюрьмы придумал. Но было варварски. Там не камеры были, а большие туалеты – они стояли без всякого ограждения. Попробуй ты, непривычный человек, сходи в этот туалет.  

А. Л.: Что вы изменили в процессе приведения приговора в исполнение? У вас был месяц, чтобы решить, когда это будет.

О. А.: Мне удалось добиться передачек – они [родственники] знали, что пока он передачку не доест, он будет жив. Я смотрел, когда передали – ну пусть досыта хоть колбасы поест. Еще стали расстреливать в помещении. 

А. Л.: Специально построили его?

О. А.: Будем считать, специально построили. Это абсолютно закрытое учреждение, туда доступ имели только мы. Там вся процедура шла совсем по-другому: объявляли приговор, сидя за столом, и тут же через 30 секунд или минуту его расстреливали. Не было уже такого, что тебя еще час за город везут в машине. Человек не успел осознать, что будет расстрелян. Наверное, в этом есть элемент гуманизма. 

А. Л.: Я помню эпизод, как парень пытался взять вину на себя, чтобы его товарищ дольше прожил.

О. А.: Было такое. Но он с опозданием это делал – уже оставалось дней 10-15 им жить. Он написал заявление, но кто ж его будет читать?

А. Л.: Вам написал?

О. А.: Он написал мне и чтобы передали в Верховный суд. А я знал, что ему осталось жить совсем мало. Они были два соучастника по одному делу, и он говорил: «Пускай меня расстреляют, а его в живых оставят».

А. Л.: А вы спрашивали, зачем он это делал?

О. А.: Ну, он говорил, что мать жалко. Он видел мать второго – они на свиданиях как-то еще попадали. «Я больше натворил, чем он. Давайте я его вину на себя возьму», – говорил. 

А. Л.: Что вы ему сказали?

О. А.: Я сказал: «Ну, постараюсь. Он проживет дольше тебя». Ну и его друга следом расстреляли – прожил на минут 10-15 дольше.

А. Л.: За время транспортировки кто-нибудь из заключенных пытался друг с другом поговорить?

О. А.: Нет, они об этом не думают. И у них, как правило, скотчем рот заклеен. 

А. Л.: А рот-то зачем?

О. А.: На всякий случай, чтобы не кричал. Мало ли что – машина же по городу едет. Были случаи еще до меня, когда пытались кричать – поэтому и заклеивали. 

А. Л.: Было ли такое, что вы лично заходили в камеру, чтобы сообщить команду?

О. А.: Да так команда никогда не произносится. Их выводят из камеры молча: «осужденный Петров на выход без вещей». Так вызывали или к адвокату, или к следователю. Он выходит в наручниках, приводят – сидит прокурор: «Вы писали прошение о помиловании?» – «Писал» – «Вам в помиловании отказано. Сейчас вы поедете на этап». Он думает, что повезут куда-то еще, но ему завязывают глаза, чтобы он не ориентировался уже, выводят – пять метров и следующая комната. И через 30 секунд выстрел. Вот и вся процедура. Он ничего не успевает понять – думает, повезут – может, и правда на атомные рудники.

А. Л.: Бывало, когда им зачитывали, что в помиловании не отказано?

О. А.: Один такой случай я помню. На мой взгляд, он не был достоин помилования: неоднократно судим, жестоко убил человека – мучительно долго убивал. Монтировкой забил до смерти.

А. Л.: За что?

О. А.: До бог его знает. Но кто-то доказал, что он [жертва] не сразу умер. Я считаю, это не его [преступника] заслуга, что тот дольше прожил. Если он человека раздел и в зимний лес привез и бросил связанного, а тот пожил полчаса или два часа – это не убийство разве? Конечно, убийство. А если его [жертву] кто-то нашел и обогрел, это не его [преступника] заслуга. Умысел-то был убить. 

А был случай, когда я делал обход камер – сидел один парень по статье «бандитизм» – ему приговор должен был утвердить Верховный суд. Здоровый симпатичный парень из хорошей семьи, мать у него то ли завуч, то ли директор школы – такая женщина порядочная. Она больше всех плакала, передачки ему привозила. Я ему во время обхода говорю: «Как дела?» – «Нормально, завтра Верховный суд будет рассматривать». – «Ну, желаю удачи». И ушел – сказал и забыл. И вдруг через два дня приезжает мать – у меня по понедельникам приемный день был. У нее истерика, а я не понимаю, в чем дело. Она смеется и плачет – оказывается, ему смертную казнь заменили на 15 лет. Ну, у него вины такой и не было – он просто член банды. На руках крови нет, но как член банды подлежал расстрелу. Там гомельская банда была довольно жестокая. Она мне и говорит: «Сын сказал, чтобы я на начальника молилась. Он успехов пожелал, его слова дошли до бога». Как я ее ни убеждал, что я тут ни при чем, бесполезно. Наверное, это была моя единственная взятка – она принесла тогда два тома – «Мастер и Маргарита», они по сей день у меня в кабинете стоят. Она говорит: «Возьмите, это от нашей семьи», – и я не смог ей отказать. 

А. Л.: У вас есть дети?

О. А.: Да.

А. Л.: Вы с ними когда-нибудь разговаривали о том, чем занимались в СИЗО?

О. А.: Нет, все же узнали из газет – зачем разговаривать?

А. Л.: Неужели никто не подошел и не спросил: «Папа, ты действительно расстреливал людей?»

О. А.: Когда уже про меня напечатали, спрашивали, конечно. Ну [отвечал], что, расстреливал, да.

А. Л.: Никак не изменилось отношение?

О. А.: Нет. У них был выбор отказаться, вообще фамилию поменять. Они в Германии живут. Никто не отказался, не поменял. 

А. Л.: У вас спрашивали, как вы спите сейчас?

О. А.: Да каждый раз спрашивают – отлично сплю. Без таблеток. 

А. Л.: Можете объяснить, как вы договорились с собой, чтобы не переживать по этому поводу?

О. А.: А не надо ничего такого делать – организм сам себя защищает. Здесь не надо никакого договора, это нормальное состояние.

А. Л.: Ну убивать людей – это ненормальное состояние.

О. А.: Убивать – ненормально, а казнить – почему же нет? Почему судья спит спокойно, который назначает эту казнь? Почему-то осуждают всегда исполнителя. Давайте будем искать заказчика. Заказчик кто у нас? Государство. Так спросите у него. Вот когда незаконно убивали людей, я восстал против этого – книгу почитайте, там написано. А когда все по закону, нет претензий ни у кого особенно.

А. Л.: Я бы попросил вас продолжить фразу: «Больше всего в жизни мне стыдно за…»

О. А.: Даже не знаю. Когда-то я заканчивал школу: я хорошо учился до 10 класса, а потом съехал, еле-еле на тройки закончил. И больше всего было стыдно, когда этот аттестат зрелости откопали где-то дети (смеется первый раз за интервью – Прим. KYKY). Посмотрели и увидели: оказывается, папа троечник!

А. Л.: За 150 человек, расстрелянных при вашей службе, вам никогда не было стыдно?

О. А.: Нет. Это работа была, ну кому ж стыдно. Почему президентам не стыдно, которые на войну посылают других? Вот им стыдно должно быть: они сами не идут, а ребят отправляют «за родину». 

Источник: Youtube-канал The Люди