Кто такой Дмитрий Полиенко и почему он узник совести

Диме Полиенко 24 года, но когда мы встречали его на вокзале после тюрьмы – он казался старше своих лет. Против него в апреле 2016 года возбудили уголовное дело после велопробега «Критическая масса». В тот день несколько десятков человек собрались возле минского Оперного, чтобы проехать по городу на своих велосипедах. Милиция посчитала, что процессия грубо нарушила ПДД, выехала на проезжую часть и не реагировала на требования ГАИ. После этого в конце 2016 года Полиенко получил жестокий приговор – два года лишения свободы с отсрочкой. Тогда его признали виновным сразу по двум статьям УК: «Насилие либо угроза применения насилия в отношении сотрудника органов внутренних дел» (ст. 364) и «Изготовление и распространение порнографических материалов или предметов порнографического характера» (ч. 2 ст. 343 – за видео на странице в соцсети). В апреле 2017 года суд отменил отсрочку исполнения наказания, потому что Дима не смог найти работу и получил три административных ареста за весну 2017 года (надо сказать, Полиенко участвовал в акциях анархистов и протестовал против строительства бизнес-центра в Куропатах). В итоге парня отправили в колонию на полтора года. В августе 2017-го международная правозащитная организация Amnesty International признала его узником совести. После этого Диме стали приходить десятки писем поддержки от активистов, музыкантов и кого угодно еще –  Но выпустили его из тюрьмы только 24 октября 2018-го. «Выпустили в четыре часа утра. Вывезли машиной скорой помощи, а потом на перекладных везли до Осиповичей. Там посадили на электричку, и сейчас он едет в Минск», – говорили друзья.

На вокзале кроме друзей и журналистов Диму встречали сотрудники в гражданском – они снимали всех на камеру, стоя в метре от нас, и быть незаметными даже не собирались. Подъезжает электричка с дачниками. Друзья Полиенко бегут в начало поезда, журналисты – за ними. Из вагона выходит невысокий парень в тюремной робе, улыбается нам, но я даже не сразу узнаю в нём Диму. Он ужасно похудел, у него зэковская короткая стрижка, а тюремная роба будто отражается на цвете лица. Тюрьма не красит никого.

Друзья его обнимают и тут же надевают на него теплую куртку. У Димы из вещей – только маленький пакет, в котором письма и блокнот. Журналисты задают ему вопросы про колонию, про руководство, спрашивают про условия содержания. Дима заметно волнуется – у него трясутся губы, да и голос подводит. Но он рассказывает, как в колонии попадал в штрафной изолятор, что администрация оказывала на него психологическое давление, заставляла носить на одежде желтую бирку, которая свидетельствует о склонности узника к «деструктивной деятельности и экстремизму».

Из колонии парня освободили в четыре часа утра – его вывезли на машине «скорой помощи», транспортировали в Осиповичи, а там посадили на электричку. У рандомного пассажира электрички парень попросил телефон, чтобы позвонить друзьям. Подъезжает такси – Дима очень просит меня, чтобы беседа состоялась потом, попозже.

Через неделю после освобождения Полиенко выглядит намного свежее, бодрым и отдохнувшим. Определенно, свобода – лучшее лекарство. Он много шутит, что ему непривычно на воле, что социализироваться сложнее, чем казалось. Говорит, отвык от огромного количества людей, транспорта и уж тем более – от повышенного внимания к себе.

«Папа меня не встретил»

«Я должен был освобождаться, как и все, в десять утра. Но меня подняли в четыре утра под предлогом «разобраться с моими вещами». Я был сонным, даже не понял, чего от меня хотят. Потом понял, что меня освобождают. Из колонии меня вывезли на машине скорой помощи, возили по Бобруйску, завезли в Осиповичи и там посадили на электричку. Одежду и какие-то вещи я оставил заключенным. Много людей сидит по большим срокам – им вещи больше пригодятся, чем мне. Им важнее.

У меня напряженные отношения с отцом, по сути, мне сейчас жить негде. Отец живет с новой женщиной в квартире моего деда. А в той квартире, где мы жили раньше, он одну комнату продал за копейки, во второй комнате живет сестра, я проживаю в третьей. Думаю на время переехать к друзьям, пока решу вопрос жилья. Мне обещали помочь с юридическими вопросами.

У нас с папой всегда были напряженные отношения – посылку же [в тюрьму] мог только он послать, друзья его постоянно дергали. Звонили и говорили, мол, давайте Диме соберем одежду, продукты. Вроде бы договариваются, а потом отец не поднимает трубку – уже пьяный спит и не слышит. Хотя на свидания приезжал. Мои друзья меня очень поддерживали и финансово, и морально. Присылали абсолютно всё: одежду, нижнее белье, носки, обувь, продукты, деньги.

Папа не встретил меня. Когда мы с ним встретились, я спросил, почему он не приехал на вокзал. Отец отмахнулся, мол, зачем приезжать, все равно увиделись бы. С сестрой отношения тоже напряженные. Тюрьма проверяет человека на преданность, лишь единицы остаются рядом.

Тяжело социализироваться после тюремного вакуума. Я всё еще рано просыпаюсь, хотя понимаю, что могу спать сколько угодно и высыпаться. Но нет, привычка осталась.

Большая часть осужденных – это осужденные за наркотики. Например, если общее количество осужденных – три тысячи, то за наркотики из них будет примерно человек девятьсот. Чтобы в тюрьме не сломаться, нужно не вестись на провокации. И нельзя никому доверять. Человек может казаться другом, но нужно помнить, что в тех местах друзей быть не может. Ты можешь рассказать что-то личное тому, кто будет казаться тебе другом, а он сдаст тебя и даже глазом не моргнет. Я читал книги, где описано это. Есть книга Игоря Алиневича «Еду в Магадан» – там всё описано от и до. Мне лично эти знания помогли в тюрьме, чтобы в последующем не сломаться и не нажить себе проблем.

«Дима, зачем тебе всё это нужно?»

Конечно, хватало морального давления. Однажды меня посадили в одну камеру с неонацистом, но мы с ним поняли, что это специально, что это провокация. В тюрьме все в равном положении. У всех одинаковый режим, одинаковая одежда – всё одинаковое. В шесть утра подъем, заправляем нары, идем в столовую, дальше проверка, работа на промзоне. Так каждый день. И если ты в тюрьме, приходится жить по ее правилам, даже если считаешь все это неадекватным. Всё зависит от статьи, самый низкий статус имеют педофилы. Они выполняют всю самую грязную работу.

Письма мне писали очень много людей и из разных стран. В основном люди из России и Беларуси. Письма – это очень важная поддержка. Нам их приносили утром. Если во сне у тебя какой-то свой мир, то когда просыпаешься, вокруг снова этот серый вакуум. Становится грустно, тюремная обстановка давит. Ну представьте: всё серое, все в одинаковом, это очень депрессивно. А тут приносят письма – и ты словно погружаешься в новый мир. Морально ощущаешь, что ты не один и что тебя там ждут. Это очень классное ощущение поддержки и понимания, чувствуешь, что нужен людям на воле. У меня с незнакомыми людьми завязывалась переписка, и нам было, о чем общаться. Одна девушка написала мне письмо и очень красиво его оформила – раскрасила, рисунки нарисовала, все ярко и аккуратно. В своем первом письме она написала, что прочла обо мне в интернете и впечатлилась историей моего заключения.

На протяжении всего срока мы списывались, она писала о себе, а я – о себе. Я даже открытки специально для нее делал. Мы с ней встретились на свободе, и теперь у нас отношения.

У людей, которые следят за событиями в стране, либо есть желание поддержать человека, либо нет. И заставлять писать письма никого не нужно, это не сработает. А многие даже не знают, что можно написать письмо. Просто стоит объяснять, что их письма очень поддержат человека, даже если письмо абсолютно простое и банальное. Вплоть до рассказов о погоде – всё это интересно читать.

В тюрьме были люди, которые говорили: «Дима, зачем тебе все это нужно?» Я еще до тюрьмы встречал таких и старался с ними обрубить контакты. Мне говорили, мол, ты можешь уехать, получить политическое убежище и жить хорошо. А еще спрашивали, сколько мне платят. Люди не могли поверить, что активизм – это всего лишь мои убеждения и деньги я не получаю. Сколько бы я ни доказывал им, все равно это бесполезно. Мне лично обидно, что люди в первую очередь стремятся к личной наживе.

«В колонии очень большая смертность»

С медициной в колонии всё ужасно. У меня были проблемы с ногой – пошла экзема. В колонии мне давали зелёнку, чтобы мазать рану. Это было похоже на издевательство. Я спросил у врача, что еще можно сделать, кроме того, как мазать зеленкой. Врач ответил: «Если бы я знал, что можно сделать, я бы работал не в колонии, а в больнице».

Я написал в департамент исполнения наказаний жалобу о том, что могу лишиться ноги – друзьям спасибо, что подняли тогда тему в СМИ. Только после этого меня отправили в больницу в Жодино. Врачи буквально за два дня вылечили мою ногу. Вообще, отношение врачей в Жодино было очень человечным и внимательным, я даже хотел им написать какую-нибудь благодарность. Врачи в больнице и врачи в колонии – это просто земля и небо. Перед моим освобождением в колонии умер мужчина. По законодательству, людей не могут освобождать из больниц, человек должен находиться в месте заключения. Этому мужчине оставалось два дня до освобождения, у него был цирроз печени, он уже был очень бледным, глаза желтые. Он плакал от боли, просил вызвать ему скорую – никто не вызывал. А на следующий день он умер.

В колонии большая смертность, люди часто умирают. Нехватка еды, витаминов, серость кругом, напряжение, депрессивность – всё это убивает морально и физически. Идём однажды в столовую, а там сидит старичок, еле шевелится. Идём обратно – а он уже лежит мертвый. И всем наплевать, никто из администрации не считает заключенных за людей, лечить их не хотят. Там отбывают срок даже люди, у которых нет ног. При мне сидел мужчина, у которого были проблемы с ногами. Операцию ему делать не хотели, потом пришлось ногу ампутировать. А после ампутировали и вторую. Мужчине осталось сидеть около двух лет. Это прямой показатель того, насколько государство негуманное. Вместо того, чтобы как-то помочь человеку, они говорят, мол, ты заключенный и должен страдать.

В колонии есть набор стандартных лекарств. Вообще, чтобы родные прислали лекарство, нужно потратить очень много сил и времени. Нужно составить список, который врач должен согласовать, и только через месяц человек это лекарство получит. У меня астма, но ингалятор я получил только через месяц. Хотя понимал, что приступ астмы может случиться в любое время. Опять же, не у всех есть родные, которые могут прислать лекарство.

Первое время я вообще не мог есть в колонии, меня тошнило от этой еды. Завтрак – каша перловая или овсяная, белый хлеб и чай. Обед более менее неплохой. На ужин могли дать вареные макароны, в которые воды подливали – получался суп. Передачу трудно забрать, так как всегда очередь. Это если почтой присылают, а не на свидании передают. Иногда стоишь за передачей и по два, и по три дня – за это время могут испортиться все продукты. Вот была лютая жара – пока я забрал передачу, уже половина продуктов попортилась.

«Я работал на швейке, хотя у меня астма»

Новый год мне даже понравилось праздновать, мы делали самодельные торты с кремом со сгущенкой, салаты готовили. Праздновали каждый в своем кругу, музыка до шести утра играла. Выходили на улицу и смотрели на салюты, которые в Бобруйске пускали. Даже в тюрьме чувствовалась новогодняя атмосфера. Несмотря на то, что многие боялись со мной общаться, потому что за это могли лишить свиданий и просто надавить, все равно старались подойти втихую и поздравить с Новым годом. Даже подарки дарили – пряжку на ремень «Змiтру Палiенка на память» с беларуским орнаментом. Жаль, что её не удалось вынести. 

Душ в тюрьме раз в неделю, у нас в отряде были ведра из-под краски, в которых мы нагревали воду и мылись. Около умывальника у нас была кабинка, где можно было помыться. Кстати, такое ведро мне подарили на день рождения – оно очень дорого стоит. Купить такое ведерко стоит блок сигарет. Да, торгуют в тюрьме абсолютно всем, даже одеждой. Валюта – это, конечно, сигареты. Есть «двушки», а есть «единички». «Двушки» – это дешевые сигареты типа «Короны», а «единички» – это какой-нибудь «Кент». И одна пачка «единички» – это две пачки «двушек». Такие расценки. Любые наркотики в тюрьме пресекаются, никто даже про это не говорит. Я сидел с барабанщиком группы «Дай дарогу!» Артёмом Мельниченко – старался даже в тюрьме находить людей с более-менее схожими интересами.

На самом деле, работа в тюрьме не тяжелая. Я работал на швейке, просто основной тяжестью для меня были условия труда. У меня же астма, а на промзоне ничего не проветривается, постоянная пыль – я там просто задыхался. С самого начала врач поставил мне запрет на работу на промзоне, а замначальника колонии все равно отправил меня туда. Сделал он это специально. Я долго воевал, чтобы меня перевели на другую работу, но когда начались проблемы с ногой и пошел информационный поток, с работы меня сняли. Если есть люди, которые могут поднять шум в тех же СМИ, то ты защищен в колонии. Если у тебя нет таких людей, это плохо. Например, у парня-неонациста, с которым мы сидели вместе, нет никакой поддержки. И давление на него оказывали очень сильное – проблемы с письмами, какие-то штрафы, предупреждения, изолятор. Думаю, если бы у него была поддержка на свободе, если бы его друзья и родные поднимали шум, то всего этого не было бы.

Если кому-то захочется помочь заключенному, можно просто написать письмо. Но сначала стоит понять, что можно писать, а чего писать не стоит – чтобы не навредить человеку. Финансовая поддержка тоже важна, если на воле пять рублей – не очень большая сумма, то в тюрьме эта сумма очень помогает. Человек сможет взять себе какую-то важную вещь.

Солидарность – превыше всего. Я храню все письма, они мне очень дороги. Когда сидишь в колонии, перечитываешь их по несколько раз. Когда вышел на свободу, смотрел акции солидарности в честь меня – так приятно! Это очень помогает, прямо окрыляет. В колонии же полная информационная изоляция. Кстати, там смотрят НТВ и не очень хорошо относятся к нашему президенту. Но почему-то уверены, что если бы у нас был президентом Путин, у нас всё было бы круто. Они думают, что в России курорт (смеётся). Я устал им что-то доказывать и объяснять – да и не хотелось подставлять себя, все-таки в закрытом учреждении находишься. Это на воле пошлешь и дальше пойдешь. Сейчас я разбираюсь с учетом в РУВД, с жильем, хожу на лекции – пока не устроюсь на работу. Друзья уже нашли варианты, но если устроюсь официально, придётся всё отдавать на административные штрафы. Активисты помогли мне финансово, чтобы я восстановил зубы, которые повредили милиционеры – так что сейчас я буду заниматься остальным здоровьем. А там уже и с работой видно будет».